интервью Дины Рабель; журнал «Эгоист Generation», № 3 (19), март 2003
Так, как играет Смирнов, не играет никто. Он изобрел новое направление в гитарной музыке…
Иван Смирнов впервые появился на московской сцене в 1975 году в составе группы «Второе дыхание». С 1984 года играл экспериментальную электронную музыку в ансамбле композитора Эдуарда Артемьева «Бумеранг», далее — зарабатывал в ВИА «Голубые гитары».
Настоящее признание у любителей музыки нашей страны и за рубежом Иван получил в качестве солиста джаз-рок-ансамбля «Арсенал». К началу сольной карьеры Смирнов переходит на акустический инструмент. Его авторская музыка звучит в кино…
Профессиональные опросы российских музыкальных изданий неоднократно выставляли Ивану Смирнову высший балл: «Лучший гитарист года». Международное жюри из американских гитарных мэтров — Алан Холдсворт, Стив Лукатер, Скотт Хендерсон, Брюс Кулик — судило конкурс гитаристов, организованный популярной молодежной телепрограммой, и вынесло вердикт — Смирнов лучший. В 1996 году вышел его первый сольный диск «Карусельный дед«, с редким единодушием названный сенсационным, а в Америке — великолепным (журнал «Guitar Shop Supply»). Одна из ведущих мировых фирм — производителей гитар Takamine (Япония) выбрала Ивана Смирнова рекламным лицом своей продукции. Американская фирма D’Addanio изготовила в честь музыканта эксклюзивные именные медиаторы «Иван Смирнов». Потому что так, как играет Иван, не играет никто. Он изобрел новое направление в гитарной музыке.
— Когда я впервые попала на ваш концерт — это было такое незабываемое впечатление, ну просто ошеломляющее! Покрутилась среди музыкантов, чтобы разузнать, кто вы, откуда, с кем. Выяснила, что юноша, с которым вы играете концерты, ваш старший сын Миша (кто бы мог подумать!) и кроме него у вас еще семеро детей (о боже!). Вплоть до нашей встречи я была уверена, что вы были много раз женаты и наследили детьми… А как же иначе? Талантливый рок-музыкант, вылитый Мик Джаггер…
— В этом отношении я малоинтересный человек. Женат на одной женщине 25 лет. Первый раз отправился в загс в восемнадцать. Появился сын Миша, а семейная жизнь разладилась. Веру, свою вторую жену, встретил в Коктебеле, куда приехал вместе с сыном отдыхать. Мне было двадцать, Вере девятнадцать. Мы лазали по скалам, купались в отдаленных бухтах, считали звезды… Как не влюбиться? Но поженились не сразу. Вера думала, сомневалась, она как человек трезвый не представляла меня, музыканта, в качестве мужа.
— И в результате стала не только женой, но и матерью-героиней.
— Отступать было некуда: с 1979 года дети пошли буквально через год. Рождались — и слава Богу. Тяжело только с первым, третий — легко, пятый — рай. Самой младшей дочке в марте исполнится девять лет. И когда Вера забеременела, абсолютно не желая этого, все равно вопрос «да или нет» не стоял. Теперь это любимейшая дочь, наш ангел. И после нее мы опять мечтали о маленьком. Это теперь принято серьезно обсуждать: пуделя завести, кошечку или, может быть, хомячка, и надо ли вообще? Потому что «завести» — впрямую отражается на личном комфорте. И чем больше заводимых — тем этого комфорта меньше. Жуткая рациональность! А я все понимал иначе: чем больше детей, тем мне легче жить, тем шире проход к духовному, творческому и, как ни странно, материальному миру. Так подсказывала моя интуиция. Вера только сначала не понимала. Слушала и смотрела. Я своим отношением так ненавязчиво ее направлял. После рождения третьего ребенка друзья думали, что мы остановимся, а потом махнули на нас рукой, только спрашивали: «Опять поздравлять?»
— Не эгоистично ли с вашей стороны? Вы лишили женщину возможности работать, реализовываться. Неужели Вера никогда не говорила вам: «Хватит! Не хочу ребенка!»?
— Так грубо — нет. Бывали разные настроения, но решение всегда принимали вместе. Я понимаю, что Вере досталось сполна: я уезжал на гастроли, а ей приходилось самой чуть ли не ползком добираться до родильного дома, ночью, когда уже воды отошли. Пеленки, болезни, учеба — все на ее плечах. Дети — целый институт! Как она могла работать и зачем? Конечно, сегодня многие думают по-другому, и женщины в основном стремятся сделать карьеру, что-то доказать. Но не было раньше таких дел, возможностей и перспектив, как теперь. Наверное, я — пережиток другого времени: не принимаю женщин, для которых деньги и карьера на первом месте. Не знаю, может быть, от такой жизни моя жена уже сходит с ума. Она такой сильный человек — ничем не выдает свою слабость. Вся в заботах.
— Но это и тупик… Есть такая цитата: «Заботливость — это когда думают о других. Пример: одна женщина застрелила мужа из лука, чтобы только не разбудить детей».
— Я же не с психологом разговариваю, а с журналистом. Хотя трудно найти психолога, сочетающего профессию с религиозностью, я бы мог довериться только такому. Остальные — как хирурги, режущие кусок тела… С каждым ребенком начинается новый этап развития семьи. И при этом Вера оберегала свой мир, не пропуская туда ни меня, ни детей. Но, насколько я могу что-то понимать и понимаю, она с рождением ребенка переживала новые ощущения жизни, новое знание и светилась, и ее состояние передавалось мне. Дети, как небесная сфера, защищающая от ультрафиолета. И еще нельзя не учитывать, что мы вошли в жизнь веруя. Есть еще и религиозные взгляды, которые нельзя отбрасывать. Нельзя жить и ни на что не опираться и ни во что не верить. Мы поступали так, потому что так чувствовали и верили, что так и надо. Как в Евангелии: «Что для иудеев соблазн, для эллинов — безумие». Верующий рожает, а для неверующего так рожать — плодить нищету.
— Я, к сожалению, из неверующих. И позволю себе нетактичный вопрос: ваша семья бедствовала?
— Тогда все жили примерно одинаково. Прилавки магазинов ничем не соблазняли. Ребенок до определенного возраста нуждается только в молоке, тарелке каши и чуть позже — в зубной пасте. Когда деньги кончались, я нервничал больше, чем Вера. И начинал фонтанировать, крутиться… Не думаю, что это сделало меня мужчиной, скорее наоборот: семья дала мне опору и защиту от безумного урагана жизни. Меня все называли идеалом. Мол, спокойно плыву на байдарке через Тихий океан, как Мазай с зайцами, ничего не боясь, не задумываясь. Я никогда не забуду свои походы по магазинам в годы застоя. Прошу взвесить мне три килограмма сыра и слышу в ответ: «С какой это стати — три, когда в руки положено по двести граммов?!» Показываю справку, что у меня семья многодетная. И сразу ругань, раздражение. И обязательно кто-нибудь говорил: «Не стыдно тебе нищету плодить!» И больше всего меня ненавидели женщины, для них моя многодетность — как соль на раны. Они не могли себе этого позволить, а мы смогли!!! «Почему нищету? — спокойно отвечал я. — Вот пачка денег, видите? Я хочу купить и могу купить. И вы не имеете права мне отказывать!» Продавцов от злости перекашивало. Я всегда находил возможность обеспечивать своих детей всем необходимым, и пространство раздвигалось — мы жили без страха за будущее. Был период, когда я ездил с концертами и получал по 800 рублей в месяц (это как сегодня $8000). Крупные шишки зарабатывали меньше. Это был самый денежный период в моей музыкальной карьере. Мне было 27 лет, и тогда впервые ради денег я переступил через себя. Меня привели в Москонцерт в ансамбль «Голубые гитары» со словами: «Из него можно сделать звезду». Когда я понял, что мне придется играть, чтобы стать звездой, я хотел, как в армии, поломать себе пальцы. ВИА тогда узаконили, но поставили на службу идеологии. Каждый день один репертуар: «Как трудно быть солдатом», «Ты моя земля», «Ты моя любовь — комсомол» — все это на жутком уровне, капустник какой-то. Но в каком-то смысле это тоже была школа — советская школа музыки. Вырвался с трудом — меня не отпускали. И как оазис в пустыне — «Арсенал» Алексея Козлова. Кроме джаза, другой инструментальной музыки не было никакой. В лучшем случае что-то джаз-рокообразное. Можно было играть то, что было можно. Хотя мы как-то протестовали. Во-первых, мы не пели по-русски, а когда нам запретили и это, мы просто отказались от слов и играли ту музыку, которая нам нравилась. Это была альтернатива окружающей безвкусице. Потом, в девяностых, когда лопнул филармонический пузырь и возник рынок, я нырнул «в подполье», и в какой-то момент меня прорвало. Я стал сам по себе: сформировался скелетик, оставалось мышцы нарастить. И что-то стало получаться, очень и очень медленно. Когда находишь свое пространство — это как маленький аквариум, в котором уже можно было плавать. Пространство начинает увеличиваться и взаимодействовать с другими мирами. Как приятно получать деньги за свою музыку! За то, что ты играешь с удовольствием! И с тобой начинают считаться, и появляются сносные гонорары.
— Но для вдохновения нужны определенная атмосфера и окружение муз. У вас же шум, гам, тарарам. Творчество, насколько я понимаю, требует уединения. Как же вы работали?
— Помешать мне невозможно — не на фанфарах играю, взял гитару, в любой угол засел, да хоть в туалет… Конечно, дети врываются, конечно, шумят — это же мои дети! Я привык к такой жизни и не представляю себе, как можно жить в одиночестве. Наверное, я уже боюсь тишины. Сочинять музыку я стал вынужденно. Потому что стремился играть то, в чем есть искусство и в какой-то мере есть откровения. Я мечтал выразить в музыке музыку, чего сейчас, собственно говоря, в ней нет. Что играть музыканту? Либо что-то из академического репертуара, либо Шнитке, но таких, как он, единицы. Никто сейчас ничего не пишет. Вся гитарная музыка переиграна. Вот мне и пришлось отчасти заняться сочинительством и назваться композитором.
— А что значит для вас процесс творчества?1
— На мой взгляд, творчество складывается не только из вдохновения, умелого сочетания различных форм и приемов. Уместнее говорить о рождении, о созревании. Творческий процесс подобен изготовлению вина. Виноград бродит, бродит — и вызревает вино. И чем качественнее вино, тем менее оно боится времени. Старея только улучшается. Но чтобы получить хорошее вино, а не брагу, надо использовать качественный виноград — не прокисший, а живой. Точно так же и все элементы музыкального стиля должны обладать живой энергией. Но отыскать то, что необходимо для создания твоего вина, очень непросто. Гитара и помогает найти виноград. Конечно, это только мой путь и мой опыт. Источники вдохновения могут быть разными. Некий импульс и чудо… Но ведь это таинство. Музыка начинается с интонации, которая несет в себе целостный музыкальный образ и ритмическое дыхание, что и становится для меня музыкальной идеей. Идея подразумевает перспективу и стремление к чему-то целому. И я начинаю двигаться к этому целому. Но сам музыкальный язык, технические приемы, форма иногда дают совершенно неожиданный результат. Так происходит взаимодействие внешнего процесса с внутренним ощущением. Не забывайте, что музыка прежде всего связана со сферой души и сферой жизни, и как у тебя это происходит, отразится и в музыке. Жизнь — природа, человек, смерть, любовь, дети — несет в себе тайну. И настоящая музыка всегда проникнута этой тайной. Я много думал о своей музыкантской судьбе и пришел к выводу, что сделал карьеру на детях. В том смысле, что это они не давали мне возможности расслабиться, залечь, впасть в депрессию — они как некая жизненная провокация. И я крутился…
— Детей вы тоже отдали в музыку?
— Музыке учили всех, с детьми занималась Вера. Я бы не смог, а она такая терпеливая! А я для них — пример, они видят, с каким уважением ко мне относятся окружающие. Элементарное знание музыки необходимо каждому, но насильно толкать в профессию нельзя. Миша пошел дальше и получил образование в музыкальном училище при Московской консерватории по классу фортепиано. Он пишет музыку, занимается аранжировкой, замечательно разбирается в традиционной английской, шотландской, ирландской музыке. Мы — братья по духу. Играем вместе — и никаких проблем отцов-детей. Если интересуешься музыкой с детства — как она действует, из чего она складывается? — это дает результаты. В институте тебя научат теории, технике, а дальше плыви, как хочешь. Я не смог учиться. Смысла не увидел. Выдержал два года в музыкальной школе, поступил в музыкальное училище и тоже бросил. Все-таки учебный процесс требует индивидуального подхода, нам же не дают выбора — только Гедике и Майкапар, которые делают тебе кисть, но теряется все, что дал Бог, уходит личность. От этого можно сойти с ума! Я ничего не провозглашаю, просто советую: в музыке нужно пройти массу факультативов, чтобы выбрать, куда двигаться — в фольклор, в джаз, в классику… Я встретился с гитарой в 11 лет, когда отдыхал в пионерлагере. Какой-то парень взял гитару и запел, и у меня все внутри запело! Ощущение острой необходимости так же спеть, так же сыграть… Я влюбился в гитару, даже ее внешний вид на меня подействовал — форма, цвет, узорчик вокруг розетки. Казалось, что я чувствовал ее запах! И предчувствовал звук! Срочно написал маме письмо, умоляя купить гитару, не очень-то надеясь. Но когда вернулся домой — меня ждала гитара, самая первая, за десять рублей. Я схватил ее, и стал бренчать, и из рук больше не выпускал. С 13 лет я играл в школьных рок-группах. Мы выпиливали гитары и играли Beatles, Animals, Rolling Stones… Тогда я и освоил электрогитару и переиграл все, что мог. Хотя все мое детство прошло под звуки рояля…
— Ваши родители музыканты?
— Дело в том, что сначала меня учили игре на фортепиано, но пианиста из меня не получилось. Мой отец поигрывал любительски и сочинял музыку. Он просто без этого не мог. Интересовался современной музыкой, двенадцатью тонами, но сам не создавал тяжелые конструкции. Ведь не обязательно писать что-то масштабное, писать надо то, что просится. Отец вращался в музыкальных кругах, был знаком с Борисом Чаковским. Его произведения собирались исполнить. После его смерти остались ноты, и я пытался заняться издательством. Мама умерла, друзьям было не до этого, но тем не менее материал сохранился, и мы с сыном все-таки сыграли одну его пьесу.
— Вы тоже из многодетной семьи?
— В семье три брата. Моя супруга дразнит меня присказкой, мол, у отца было три сына: старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший Ванечка — дурак. Мой старший брат пошел по отцовской линии (там сплошное духовенство), хотя сам отец свернул с пути, потому что времена изменились. Моего прадеда после следствия, длившегося один месяц, расстреляли за веру. Он похоронен в Бутове в братской могиле, всех погребенных в ней причислили к новомученикам. После того, как прадед за Бога сложил голову, поколение научилось осторожности. Уже эго сын (мой дед) занимался наукой, математикой, и увлекался литературой, выискивая дефицитные книги. Обожал Франка, Паскаля. Я не замечал в нашей семье религиозных настроений. Их и не было — тогда это было чреззычайно опасно. Единственное, что делали мои родители, — ходили на крестный ход.
— Вы не знали своей родословной?
— Тогда, конечно, нет. Все разузнал мой старший брат, поскольку он все-таки посвятил себя религии. К двадцати пяти годам он уже был настоятелем одного прихода, потом второго, третьего. Сегодня он протоиерей Дмитрий Смирнов — известный проповедник, настоятель храма, близкий патриархии человек, курирующий Вооруженные силы. По высоте положения таких в стране всего два человека.
— Жизнь рок-музыканта со всеми ее прелестями не раздражает брата? Богоугодное ли это дело?
— Ни в коем случае не раздражает. Он понимает, что это призвание. Одному сапоги, другому пироги. На любом месте, если делаешь что-то, делай по совести. Нам указаны общие правила, а дальше человек выбирает, как ему приспособиться. Хотя некоторые священники мне говорили: «Ну вот, музыкант… надо это бросать. Приходи к нам на клирос, пой — обретешь себя в церкви, и спасешься, и не потеряешь способности». Уверяю вас, что это полнейшая утопия и глупость. Только неопытные священники по молодости так говорят. Первое рвение. Никогда опытный священник не сделает подобного предложения. Я хожу в церковь лет двадцать пять. Может быть, я хожу так, как те, кто вообще не верует. Я же не ортодокс. В жизни бывают разные периоды и такие, когда погружаешься в пучину и начинаешь понимать, что без этого нельзя и туда тоже нельзя… Это интимная область — очень трудно об этом говорить. Только на исповеди можно, но тоже непросто. Причащаешься, как рекомендуют священники, или действуешь по правилам. Эти правила для всех. И не значит, что, если ты будешь соблюдать их, в твоей жизни что-то изменится. Они нужны для того, чтобы человека на каком-то этапе сориентировать. А дальше сам начинаешь понимать, что есть стихия жизни, на что надо опираться, в чем смысл, в чем жертва и как к ней относиться. Это очень тонкие вещи. Я бываю движим то интуицией, то совестью и даже нелепостью.
— У вас бывали нервные срывы?
— Опять интимная область! Я тосковал, когда все вокруг лгали. Сонная ложь, постхрущевская, когда лгут даже не для того, чтобы улучшить собственную жизнь, а просто так. И казалось — это на века. Как будто крокодил проглотил солнце. И отсюда — алкоголь, хиппизм и все прочее. Я доходил до абсурда, лишь бы быть не как все. В определенный момент я остановился. Трое детей как спасение… И лет пятнадцать не прикасался к спиртному.
— Вот это воля!
— Я не пил, потому что знал, что заведусь. Это не воля. Это особый случай — Бог помогал. Никакой воли у меня нет. Есть табу: перешагнешь черту — конец. И если все-таки перешагнул, не говори: «Конец», а давай обратно. Либо остановись. Нельзя говорить: «Все. Мне конец. Мне нет прощения…» Это называется унынием, что есть самая бесполезная вещь на свете. Всегда надо думать о том, что еще можно вернуться или остановиться. Что бы ни произошло в твоей жизни, обличающее совесть и волю. Я ничего не боюсь. Наоборот, страх, бывает, помогает. Есть и страх Божий. Другого рода страх.
Пять лет назад с Лешей произошел нелепый случай, и в результате 70-процентный ожог тела. Наш сын чуть не погиб! Три месяца лежал в реанимации… Два года мы жили в больнице — пять операций по пересадке кожи. Не было ни отчаяния, ни истерик. Дело в том, что я к любым изменениям в судьбе отношусь спокойно, и сына убедил, что болезнь — это вещь судьбоносная. Что такое судьба — суд Божий. Почему люди страдают? Почему, за что умирают дети? Мы не знаем. Мы можем по этому поводу только страдать или роптать. А на самом деле все обусловлено какими-то духовными вещами, которых мы не видим, не понимаем — и все во благо. Все равно ты будешь сходить с ума, спасать ребенка, но тебе дает силы справиться с ситуацией знание, что есть нечто такое, во благо чего вообще все происходит. Надо довериться… Тогда легче переносить смерть близких. Нельзя, столкнувшись с фактом, умирать от горя. Умирать надо не от горя, а от собственной несостоятельности или невежества. Все знают, что я жизнелюб и всегда держусь ровно и уверенно. Обо мне говорят: «Несмотря ни на что, плывет по жизни».
— Ваня, признайтесь, плыть кто-нибудь помогает? Или хотя бы лодки латать?
— Помощь приходит с разных сторон. Это старший брат купил мне первую профессиональную гитару за полторы тысячи долларов (я бы ни за что не потянул). И освятил ее. Он меня во всем поддерживает. И когда Дмитрия спрашивают: «Как это вышло, что твой брат на гитаре играет?» — он отвечает: «Играет, потому что такой у него талант, и играет замечательно», — и при этом раздает мои пластинки владыкам. Как-то владыка Арсений подошел ко мне на юбилее и говорит: «Ну, давай, сбацай чего-нибудь». Они такие простые… У меня очень много влиятельных меценатов из числа моих поклонников, есть среди них и президенты виднейших компаний, фондов… Но это не значит, что я могу прийти и сказать: «Дай пять тысяч. Хочу в Испанию с одной девчонкой поехать». Если только дело касается дела, тогда да. Тогда есть бюджет, сроки, просто так ничего не бывает. Просто так — это уже благотворительность. А она выражается в медицинской помощи или в ремонте квартир…
— Все-таки вы человек несвободный во всех отношениях. Не давит?
— Не знаю. Я, скорее, человек напряженный. Это что-то другое. Я постоянно должен что-то доказывать. Это давит. Это груз. У нас развешивают ярлыки на всю жизнь. Если ты мировая известность, закончил, к примеру, Беркли или где-то в престижном месте преподаешь — с тебя, как ни странно, меньше спрос. Как часто играет знаменитый музыкант, но не увлекает, не тянет. Есть Гоген — великий мастер, есть народные миниатюры — все на своем месте. А шоу-бизнес всех причесывает под одну гребенку. Я же самоучка, я не могу позволить себе расслабиться — от меня все время чего-то ждут. Ужас!!! Я пытаюсь отвоевать частичку свободы. Поэтому и не стремлюсь на Запад: там ты обязан по контракту записать две или три пластинки в год. А тут ты над одной возишься, грубо говоря, пятнадцать лет, но зато что-то получается. «Сколько у тебя пластинок?»- спрашивают меня. Отвечаю: «Две». И так разочарованно: «Ну понятно…» Что понятно? У тебя — 15? Так иди их и выброси. Лучше написать одну и умереть. Есть такая формулировка «человек одной пластинки» — и вкладывается в это очень многое. Я много ездил по миру. В 2002 году был участником джазового фестиваля в Гренобле, с сыном играли на международном фестивале Fringe в Эдинбурге. Познакомился с их музыкантами, посмотрел на русских эмигрантов. Наши музыканты работают там за копейки, играют в страшных кабаках при том, что вкалывают не так, как здесь. Здесь можно и на печи полежать. У нас время течет по-другому, и ситуация другая, и пространство другое — другая стихия жизни. Там, если есть продукт, давайте делать контракт. А у нас все наоборот. Там деньги делают на пластинках. У нас же снимают клип и выпускают компакт-диск только для того, чтобы тебя узнали и ты мог ездить по огромной территории уже знаменитым. И в Европе такая скука! Жить в Бельгии и быть музыкантом — это все равно что жить в деревне Петушки и пытаться прорваться на первый канал. Поиски пути мучительны. Несколько лет может ничего не происходить. Но это же процесс. Даже тогда, когда будто ничего не происходит, что-то чем-то закончится.
— Ваня, вы чего-то еще ждете от жизни?
— Точно — не славы. Никакая слава меня не интересует. Я жду волны, движения. Если их не будет, музыку надо бросать. Я никогда не сравниваю себя с другими музыкантами и играю для тех, кто включается в мою музыку. После концертов ко мне подходили английские бабушки и говорили: «Ну надо же, вот чудеса. Голова от вашей музыки проходит. Ее надо в аптеках продавать!» И не только бабушки. Для других космос открывался. Каждому свое, но обязательно что-то открывается. У меня есть прием, интуитивный и даже немножко дикий. Он вышел не из институтов, а заново народился, и для этого мне пришлось забыть знания, иначе написать что-либо бесполезно. Эти несчастные семь нот — все комбинации уже написаны. Все шедевры написаны. Идти по этому пути — бесполезно. Ты будешь десятым эшелоном. Либо ты должен быть в традиции, в среде, например, играешь джаз и плывешь только по одной реке. Но все равно будешь играть десятым номером. Я нашел свое — музыка должна просто созреть, как вино. И это действует. Но постоянно так воздействовать нельзя. Музыка — океан, но бывает, что надо походить по мелкой реке… Я не хочу тупо писать музыку по форме «абвгд», только потому, что надо. Тогда никто не скажет, что эту музыку надо продавать в аптеке. Раз у меня так получается — иначе уже нельзя!.. Еще я опять хочу маленьких. Это такой стимул в жизни!
— Вы меня удивляете…
— Так вы же не знаете, что я многовнучатый дед! У моего Миши (ему сейчас 27 лет) четверо детей. К тому же семнадцатилетняя дочь призналась, что беременна. Конечно, аборта не будет, хотя нет и отца. Может, отец повзрослеет и лет через десять появится. Хотя зачем? Я все еще не примерился к деду — для всех отец.
PS. В марте выходит двойной альбом Ивана Смирнова «Страна, где ночует солнце«. В релизе сказано: «Путешествие не закончено, и путь лежит дальше, за тридевять земель в Страну, где ночует солнце. Долгий и дальний путь в поисках самого близкого…»
примечание 1: ответ Ивана Смирнова на этот вопрос поразительно напоминает его ответ на аналогичный вопрос, данный еще в 1996 году журналу «Music Box»; однако, судя по всему, естественнее предположить, что Дина Рабель заимствовала чужой материал, чем считать, что столь чеканные формулировки сохранились в памяти музыканта в течение почти восьми лет…