– Иван, первый раз я тебя увидел на сцене в начале 80-х, в составе «Арсенала». Вы тогда приезжали в Питер с новой программой, очень задорной, мажорной – таким джаз-роком. Выступали в ДК Газа. Я помню, у вас были жёлтые, рыжие, зелёные майки…
– Ой, не помню… Ну, это неважно.
– По тем временам, откровенно говоря, это было что-то такое западное – не русское, не советское… Производило впечатление. И, по-моему, в этом же году в Питере я побывал на концерте трио Ганелина. Они тоже играли такую музыку, и во втором отделении консьержка или вахтёрша, уже не помню, не выдержала и в минуту тишины закричала: «Советскую музыку надо играть!!!» И это было настолько слышно всем, что вышло – просто потрясающе.
– Типа «Ну что, ребята, не получается?»
– Да. И они так обиделись, что сыграли «Подмосковные вечера» в джазовом духе.
– Специально для консьержки?
– Именно!. Время было забавное – все тянулись к чему-то такому, что в Кремлёвском дворце съездов не игралось.
– Ну да, нас даже фашистами назвали в одной газетке. И запретили так выезжать на гастроли в Донецк.
– Это с Козловым?
– Да, с Козловым. Там отделение было инструментальное, а отделение – гротескное такое. Ну, знаешь – с брейк-дансом, костюмами, лицами, раскрашенными по-клоунски. Во время вот этого фриза, брейк-данса, мы ещё умудрялись играть… И, в общем, нам перекрыли кислород в Донецке.
– Вы тогда были очень популярны, люди мечтали попасть на концерты, увидеть этот западный подход к музыке и выступлениям. Но как же случилось, что вдруг, внезапно для всех, в тебе сублимировалась такая сугубо русская мелодика?
– Тогда я только рассуждал об этом в автобусах, пока группа ездила между городами. Мы с клавишником вынашивали эти идеи чисто теоретически, но таких интонаций ещё не было.
– А ты помнишь этот момент смены стилистики?
– Конечно. Это произошло на сломе филармонической системы. Когда «Арсенал» распался, надо было что-то делать. И мы пытались таким составом, с басом, барабанами, клавишными и гитарой интерпретировать Мусоргского. Но этот эксперимент зашёл в тупик. Я остался один, в очень напряжённой пустоте – абстрагировался от блюза, джаз-рока, джаза. И из меня вдруг что-то потихоньку попёрло. Это дало мне трамплин. Я тогда понял, в какую сторону развиваться, перешёл на акустическую гитару. И потихоньку, потихоньку… Вот, знаешь, когда рыбку покупают – её выпускают сначала в баночку, потом в аквариум, потом в ручеёк, озерцо, море, океан… Я расширял пространство своего музыкального языка. Теперь у меня есть некое ядро и я имею право на некоторую периферию. Поскольку когда у тебя за душой есть ядро, можно позволять себе более простые и всем понятные вещи, в которых в то же время кроется нечто большее. То самое ядро, которое отличает их от других более банальных вещей такого рода.
– То есть это произошло тогда, когда ты не был занят каким-то проектом?
– Нет. У меня не бывает никаких проектов. Вернее, когда они случались – это было всё не то. Поэтому мой единственный проект как есть с 95-го, так и остаётся. Просто он расширяется – одна программа содержит уже практически три. Я могу варьировать репертуар туда-сюда… На фольклорных фестивалях мы акцентируем одни интонации, в джазовом контексте – другие, в сольных концертах – третьи, и так далее.
– У меня есть приятель, тоже гитарист. Он предпочитает играть в больших залах и мечтает о стадионах. Ему по кайфу заводить публику, входить в транс и взаимодействовать на уровне тонких энергий. Я – наоборот предпочитаю камерные выступления. Не потому что боюсь открытых пространств, а просто желаю своей публики, которая, как мне видится, более искушенна, чем на стадионе. Вот ты играл и в малых, и в больших залах…
– На стадионе играл, да… Там всё нивелируется. Связи с публикой практически нет, на мой взгляд. И чем меньше зал, тем, конечно, теснее общение. Но в основном мы средние залы играем – где-то на 600-800 человек.
– Ты чувствуешь разницу между этими публиками?
– Да, конечно. Наш зал – максимум, тысяча. Но играли и две с половиной, и четыре… Вот, в зале Б1 был фестиваль. Публика накачанная, молодёжь… Пришли на такую жёсткую рафинированную музыку. Ну, знаешь, что Стив Вай играет? А мы лупили как раз нечто совершенно противоположное, и завели народ страшно. Так, что нас просто не отпускали.
– Ну а ты, какую публику любишь? На стадионную или камерную?
– Камерную – относительно. Мы играем и клубы, но чем меньше – тем ответственности больше, на мой взгляд. И сложнее связь. А вот средний зал – то самое. Играешь и от первого до последнего ряда всю эту массу так называемую охватываешь. Так проще.
– Ты не раз говорил, что являешься человеком самообразования.
– Да, во многом. Элементарную теорию музыки-то я получил, но дальше сам учился. Дальше всему учился эмпирическим путём, слушая разную музыку и сталкиваясь с музыкантами.
– Как-то Георгия Свиридова назвали профессионалом. Он сразу же отреагировал: «Я не профессионал, я любитель. Я могу играть только то, что люблю…»
– Я тоже играю то, что люблю. В этом смысле я не профессионал. Но я люблю за это деньги получать (смеётся). В этом смысле я профессионал. Но меня часто приглашают в разные проекты, обещают оплатить репетиции… С каким-то оркестром, с каким-то лирическим тенором… Но я знаю, что это – рутина. Мне это не нравится, и я отказываюсь. Или мне звонит из шоу-бизнеса кто ни будь – и я тоже отказываюсь ей романс аккомпанировать. Ни за какие деньги не буду играть, если не хочу.
– Ты согласен, что есть такое понятие – профессионал – музыкант, который может сыграть что угодно?
– Это разные вещи. Всё что угодно я не играю.
– Тогда как ты тогда относишься к музыкантам, которые играют то, что им не нравится?
– Это называется «ремесленничество». Им очень трудно найти себя в музыке. Своё пространство и язык. В этом смысле я совершенно не ремесленник. Абсолютно.
– У тебя есть свой подход к инструменту, своя потрясающая техника правой руки – совмещение медиатора и свободных пальцев для арпеджио. Как ты её нашёл для себя?
– Многие так играют, это известная техника. Только приёмы у всех свои. Я их специально не придумываю, сама музыка их диктует.
– А переучиваться когда-нибудь приходилось?
– Нет.
– Можно сказать, что ты всё время работаешь над совершенствованием своей техники?
– Понимаешь, это величина непостоянная. Бывает и рутина, когда я долгое время довольствуюсь имеющимися наработками. Но иногда в порыве импровизации всплывают новые приёмы и обороты.
– А есть мелизмы, присущие только тебе?
– Конечно, есть, но многие я от кого-то беру и грубо себе присваиваю. Но не имитирую, а подчиняю своему языку. Поэтому многие говорят: «О, я это узнаю, я это слышал у Ди Меолы» или «у Маклафлина»… Ну и что? Это совершенно не зазорно. Я же использую всё через свою призму. Вот ко мне приезжали трое испанцев, мы с ними джемовали прямо у меня дома – замечательные гитаристы. Они сказали, что я играю совершенно не фламенко, но процесс их настолько поразил, что они уже один раз возвращались и сейчас снова хотят встретиться. Не потому что я играю так, как они, а потому что их интонации использую по-своему.
– На каких гитарах ты сейчас играешь?
– Сейчас я отдаю предпочтение такой гитаре, которой у меня нет, и о которой я мечтаю. Потому что она стоит 75 тысяч рублей, а у меня нет на это денег, и я не могу найти спонсора. Это испанская мастеровая гитара Antonio Lopez. Она подзвучена пьезо и микрофоном, но дело не в этом. Она сама по себе звучит правильно – искромётная такая. Не вязкая, не тяжёлая, не матовая, не туповатая, как многие классические гитары. Некоторые из них звучат почти как рояль, но в них есть свои недостатки. А здесь – искры, искры! Даже когда она выключена, её можно писать микрофоном замечательно. Во многом похоже на звучание гитар Висенте Амиго и Пако. Хотя гитара Висенте Амиго стоит 20 тысяч долларов.
– То есть никаких внешних отличий там нет? Никаких там дополнительных струн? Всё обычно?
– Абсолютно. Там необычно только звучание – у меня таких гитар нет, к сожалению. Есть массивные, с виолончельным даже звуком, но на них нельзя играть чёс – он не струится. А на той – можно. И в сочетании с железом она совершенно не даёт такой контраст. А уж на двух нейлонах так и вообще замечательно звучит.
– А какие струны ты сегодня используешь?
– Savarez Corum Alliance. Самые жёсткие, какие только можно. Но это зависит от гитары. На мой рабочий Takamine надо ставить жёсткие струны, потому что иначе гитара не отдаёт и звук получается хлипкий. Она и так не отвечает моей манере – я её клеил много раз и уже боюсь. Потому что я её использую как перкуссионный инструмент очень интенсивно и она как-то кхм… Не выдерживает. А иногда нужно и помягче. Вот недавно на мастеровую испанскую приходилось ставить «красные» Savarez, потому что иначе очень зверское натяжение получалось. «Голубые» голоса там не нужны. А басы, конечно, жёсткие.
– Автомобилисты, когда едут из пункта «а» в пункт «б», выбирают «зайца» – впереди идущую машину, за которой удобно следовать. И музыканты, пока находятся в процессе поиска, тоже находят себе таких «зайцев». У тебя они были?
– Были, но сейчас нет. А их спектр так широк, что они уже растворены в моей манере. Ну, вот есть стиль прогрессивного фламенко. Какое-то время я его слушал, усвоил, но ни в коем случае не использовал целиком. Просто брал интонации, а потом понял, что больше мне от них ничего не надо.
– А ты помнишь момент, когда перестал бежать за «зайцем» и сам стал таким для других?
– Не помню… Это было естественно, без трагедий и истерик
– То есть, открытий никаких уже для тебя нет?
– Нет и быть не может. Я такую смешную вещь расскажу: как-то ходил на Маклафлина. Послушал-послушал, но вот – что-то не то… Пошёл покурить, встретил друзей. Зашли в бар. И так до конца концерта там и просидели. Друзья посмеялись и спрашивают: «Ну что ты? Это же твой бывший кумир!» А я говорю: «Зато он для меня остаётся загадкой, сказкой. А для вас – уже нет». Они послушали, конечно, восхитились, но ничего нового не услышали. Хотя музыкант великолепный. Поэтому я нисколько не пожалел. Так же у меня вышло с Джоном Фогерти. Я посидел, но меня убил звук. Пошёл покурить и не вернулся (смеётся). А мне говорят: «Да ты не туда сел, на задних рядах отлично было слышно»! Но – не судьба.
– Иногда такие первые впечатления стоит оставлять законсервированными.
– Именно! Например, я не пойду на Rolling Stones. Очень их люблю, но я видел материалы с последних туров. А вот на Планта, в принципе, сходил бы.
– Я слышал, у тебя была история с Яном Андерсеном…
– У сына плотный контакт, а я так, опосредованно… Ян послушал пластинку, ему жутко понравилось, даже предложил какую-нибудь партию прописать. Но это всё вязнет в рутине, и ничего не происходит. Да и не надо. Мне вполне хватает Серёжи Клевенского. Если мне будут очень навязчиво предлагать какие-то имена – ну, ладно, сыграю. А вот так специально выписывать звёзд и потом писать на пластинке, что играл какой-нибудь Винни Колаюта на барабанах… Я самодостаточен и совершенно в этом не нуждаюсь.
– Ну, у тебя уже такой уровень…
– Я не знаю, уровень – не уровень. Меня устраивает мой старший сын (Михаил Смирнов – прим. автора), Серёжа Клевенский и Ваня (Иван Смирнов-мл. – прим. автора). Ваня всё лучше и лучше двигается вперёд, у него есть своя музыка, появляются свои интонации. Импровизирует, идёт по моим стопам, так что – дай Бог.
– Иван, ты писал музыку для кино…
– Немного.
– Хотелось бы больше?
– Нет, не хотелось бы. Я не могу писать музыку под кадр или специально, просто не умею. Иногда используют мою готовую музыку или говорят, в каком именно духе надо сделать. А следовать фабуле и драматургии кино я не умею. Это Миша пишет такую музыку – и говорит, что она жутка опустошает. Это тяжкий-тяжкий труд. Хотя некоторые и левой ногой спокойно пишут.
– А вообще следишь за музыкой в кино?
– Я не фанат саундтреков. Но отмечаю многое и даже жалею, что не завёл записную книжку, куда можно было бы цитаты записывать. Потому что они тут же забываются, а из них можно было бы выжать столько всего… Я даже помню римейк фильма «Плохой лейтенант» с Николасом Кейджем. Там в одной сцене показано восприятие торчка через кокаин и такой рифф играется на губной гармошке… Я его сразу же взял себе на вооружение. Этого очень много в кино – какие-то мелодии пространные, отдельные песни хорошие и всё такое.
– Если говорить о музыке в кино, то моё последнее разочарование – сериал Бортко «Мастер и Маргарита»…
– Да, ужасно. Ужасно. Ужасно всё. Всё ужасно. Просто кошмарно. Просто дикость какая-то и нелепость. Мне не понравились ни музыка, ни кино, потому что у меня есть старый фильм Юрия Кары.
– А можешь припомнить фильм, музыка в котором тебе очень понравилась?
– Ну, конечно, «Париж, Техас» Вима Вендерса. Там музыка Рая Кудера. И вообще нравится, когда цитируют что-то из поп- или рок-музыки. Джими Хендрикса или Rolling Stones…
– Говорят, что у музыкантов есть свой возраст — пик раскрытия, когда раз – и всё открывается. Например, считается, что оперные певицы открываются к сорока годам. Как ты считаешь, у гитаристов есть такой возраст?
– Думаю, что нет. Я смотрю на себя молодого и думаю: «Ну, с такой бешеной энергией я уже не сыграю»… Но мне это и не нужно – сейчас я играю так, как не сыграл бы тогда в смысле понимания, углублённости… Так что в каждом времени свои преимущества и недостатки. Лишь бы суставы не мучили, позвоночник… Сам понимаешь, когда уже далеко за… – то, конечно, всё бывает.
– Как ты относишься к номинациям: первый, второй, третий гитарист?..
– Никак. Вообще никак. Все разные и каждый в своём амплуа. О «первом» говорят, когда ещё не было такого прецедента в гитарной музыке. А где тогда вторые? Своих подражателей я пока не слышал. Есть неплохое исполнение моих пьес, но чтобы писали что-то своё в моём духе… Я в этом смысле вне конкуренции. Может быть, меня называют первым, потому что второго нет, кто мог бы также относиться к музыке, каким-то пространствам и открытию этих пространств.
– Но ты не воспринимаешь музыку как соревновательный вид спорта?
– Абсолютно. Но, конечно, нужно владеть техникой. Вот иногда пишут: «музыкант-виртуоз». Это же бессмыслица и идиотизм, провинциальное отношение! Если ты гитарист – ты обязан быть виртуозом. Если ты не виртуоз – что ты будешь играть тогда?
– В России по афишам знают двух виртуозов – это Зинчук и Дидюля.
– Я знаком с обоими, и знаю многих других, но когда они выпячивает свои пассажи – музыка только теряет.
– Я как-то ехал с таксистом, у которого в проигрывателе был Дидюля. Я попросил сделать потише или выключить, а он мне в ответ: «Вам не нравится? А по-моему, для России нормально». Вот как ты относишься к таким высказываниям — для России нормально?
– Совершенно не понимаю. Мы объездили полмира и совершенно адекватная реакция. Что в России, что на Западе. У нас никакого комплекса нет. Я играл на таком уровне… В Дубае – перед шейхом, здесь – перед Путиным, в Белом доме играл… Во Франции, в Германии, в Шотландии, в Венгрии – где мы только не играли. И везде нормальное восприятие. Просто музыка вне национальностей.
– У меня был случай, когда написалось что-то в пентатонике, и за одну неделю эту пьесу переслушали кореец, китаец и японец. Японец сказал, что это типичная китайская музыка, китаец – что корейская, а кореец – что японская.
– Понятно. А мне наоборот говорили: «Ты думаешь, что это наша музыка, а для нас это открытие, мы такого нигде никогда не слышали». Ведь обычно гитаристы со многими стилями знакомы и понимают, куда дальше «велосипед» будет двигаться. А тут они не знают, что будет дальше, потому что многие двигаются в определённом формате. У меня же такая концепция, чтобы фарватер по стилю не угадывался. Именно это и есть мой стиль, мой язык.
– Артист Горбачев как-то сказал: я не понимаю, как можно играть Гамлета пять раз в неделю. Я, сказал он, после каждого спектакля отдыхаю лежа в постели три дня. Ему было все равно, сколько публики в зале, он выкладывался до конца. Важно ли для твоей отдачи, сколько людей сидит в зале – двое или тысячи? Или ты одинаково отдаешься, для каждого?
– Абсолютно одинаково каждый раз и независимо от гонорара. Конечно, иногда хочется, чтобы платили побольше. А иной раз в такой контекст попадаешь, что хоть вообще не платите. Бывают разные ситуации. Мы ездили в туры, по Сибири, по Уралу, когда нужно играть каждый день – и это очень тяжело. Мне нужно хотя бы раз в неделю выступать, а то и реже.
– Потому что выкладываешься?
– Да! Да, потому что всё равно, сколько людей и сколько платят – каждый раз я стараюсь на полную катушку работать, если здоровье позволяет.
– А как отдыхаешь после концертов?
– Элементарно. Погружаюсь в житейские дела, административные. Или просто досуг… Но так, чтобы я без конца только музыкой занимался – такого нет.
– У тебя как у гитариста остались ещё нереализованные мечты, кроме того инструмента?
– Да нет инструмент это так. А вообще конечно. Есть такие вещи, на которые не хватает энергии, сил, организации. Я бы с удовольствием что-то сделал либо с малым струнным оркестром, либо с симфоническим. Но это настолько трудно организовать… И потом, мне надо много что записать и переписать, но для этого надо оставить постоянные концерты не думая о хлебе насущном. А это не просто. Это близлежащие мечты. А так, глобально… Раньше времени концы не отдать и после себя что-то значимое оставить.
– Что нового ты готовишь для слушателей?
– Во-первых, я хочу новый альбом – может быть, с вкраплением старых вещей, но по-другому интерпретированных. И в виде избранного что-нибудь сделать… Есть даже предложения, которые мы обсуждаем. Это будет и видео, и аудио, и переиздание старых концертов. А ещё за мной ездит группа, снимающая документальное кино. Они должны это всё отредактировать, смонтировать, и будет такой фильм.
Беседовал Геннадий Ладошкин, при участии Александра Гурьева